Наука в современном мире

Виталий Куренной

       1. Немного истории. Наука представляет собой один из типов исторически и социально-изменчивой познавательной активности человека. В том виде, как она известна нам сейчас, наука является феноменом европейской культуры. Причем феноменом уникальным, поскольку ей можно найти лишь приблизительные аналоги в других культурах, имевших иногда довольно высокоразвитые системы прикладных знаний и техник.

             В Новое время роль гармонизирующей доктрины берет на себя уже не теология, как в Средние века, но философия, выработавшая ряд метафизических доктрин, призванных снять напряжение между развитием систем знания о природе, упорядоченной объективными законами, и представлением о Боге как неотъемлемой части мироздания (пантеизм, деизм и др.). Одной из последних значимых систем, пытавшихся гармонично соединить в себе учение о Бытии как «едином, истинном, благом и прекрасном», была доктрина Гегеля, не случайно относимая к вершинам систематических построений

             Однако прежде чем Макс Вебер сформулировал в начале XX века тезис о ценностной нейтральности суждений науки, прошло целое столетие, в котором наука, несмотря на раздающиеся голоса скептиков, фактически рассматривалась как законченное мировоззрение, инкорпорируя в себя многие черты этических и религиозных систем (в этом отношении системы О. Конта и К. Маркса не сильно отличаются друг от друга). Речь идет о XIX столетии, пропитанном верой в прогресс и в способность науки предоставить человеку основание для разрешения всех его социальных и политических проблем, с которыми не может справиться ни религия, ни философия. Но постепенно происходит размывание цельности этого мировоззрения, что определяется целым комплексом факторов, как имеющих внутринаучный характер, так и связанных с изменением социальных функций науки. Последнее в значительной степени связано с тем, что наука стала пониматься как средство технического развития, начавшего проявлять себя в повседневной жизни (например, в медицине), но в особенности — в сфере промышленного индустриального производства и военной области. Индустриальная революция приводит к тому, что наука, поддерживаемая как государством, так и частным капиталом, начинает все более специализироваться, в силу чего исчезает, например, характерная еще для XVIII века фигура ученого-энциклопедиста, способного обозревать весь процесс научного производства и иметь целостное представление о его предметах и методах. Ученый постепенно становится элементом обширного научно-технического комплекса, структурируемого под конкретные интересы государства и промышленности, — тенденция, которая получает законченное выражение в XX веке.

    2. Наука становится совершенно индифферентной по отношению к ценностному контексту своего существования. Эта ее особенность особенно явно проявилась в XX столетии, когда оказалось, что наука может вполне успешно развиваться в рамках любых режимов и даже обращать себе на пользу, например, неограниченные возможности, предоставляемые «тоталитарными» политическими системами.

        В конце концов, само требование воздержания от оценочных суждений в науке является нормой, имеющей ценностное содержание.

         Уже эта неопозитивистская концепция указывала на отказ от одной из характерных черт предшествующей (в том числе позитивистской) теории науки, а именно от представления о непрерывном поступательном накоплении «позитивного знания». Указанная идея вдохновляла XIX век, когда всякий прогрессивный человек считал своим долгом препарировать лягушек или — на худой конец — читать Спенсера. Оптимистическая вера в научной прогресс была, однако, сильно поколеблена Первой мировой войной, когда выяснилось, в частности, что наука не удовлетворяет некоторым мировоззренческим запросам человека, заброшенного в «расколдованный» наукой мир. Один из вдохновителей неопозитивистской волны — Людвиг Витгенштейн — провел границу научного и ненаучного знания в своем законченном во время Первой мировой войны «Логико-философском трактате»: «О чем нельзя говорить, о том следует молчать»— в том смысле, что молчать следует обо всем, высказывания о чем не удовлетворяют критериям научности.

        Надо заметить, что на фоне этих и последующих фрустраций, одолевающих западный мир, Советский Союз выглядит удивительным заповедником, значение которого еще ждет умного и спокойного анализа. В идеологической борьбе времен перестройки сложился набор страшных историй о судьбе науки в СССР, отдельные направления которой (например, генетика и кибернетика) закрывались или преследовались по идеологическим соображениям.

……………………………………………………………………………………………………

             Нельзя, тем не менее, отрицать того факта, что СССР был той страной, где статус науки, объем предоставляемых ей инвестиций, социальных преференций и экономических возможностей были несопоставимы с положением науки ни в какой другой стране. Причем эта политика проводилась по всему фронту научных исследований, а вся советская идеология была пронизана пафосом научно-фундированного прогресса, который и не снился западному ученому, занятому перманентным фандрайзингом, десятилетиями высиживающему место в университете, на свой страх и риск берущему кредиты под создание промышленной технологии, исповедующему кредо «или печатайся, или умри». Еще свежи в памяти те времена, когда будущие сотрудники бесчисленных НИИ зачитывались произведениями Ефремова и Стругацких, которые были пропитаны оптимистическим пафосом научного поиска и покорения космоса. Современный «кризис науки» в России — это не только и не столько проблема недофинансирования или невнимания государства к статусу ученого, которое можно восполнить каким-то политическим решением. Это крах целой научно-фантастической идеологии и научно-фантастической страны, которая многие годы жила ожиданием того, что научно-технический прогресс породит, наконец-то, базис для перехода от поднадоевшего социализма прямо к райскому коммунизму. Можно предположить, что такого рода завышенная идеологическая нагруженность науки[2] определялась блокированием всех других видов утопизма, в результате чего ее образ был перегружен мифологией, которая на какой-то шизофренический манер сочеталась с реальным положением дел. Все прогрессивные граждане от млада до велика читают научно-популярные журналы: дети — «Юный техник» и «Юный натуралист», молодежь — «Технику молодежи», остальные — «Науку и жизнь», «Химию и жизнь» и «Знание — сила». В них описываются токомаки, луноходы, лазеры и фотонные космические корабли, тогда как их читатели в повседневной жизни заняты, скажем, изготовлением практичных транзисторных приемников, собираемых из солдатского походного котелка, перегоревшей лампочки и двух катушек из-под ниток…

6. Наука как тип коммуникации. Не только факты и предметы научного познания имеют сложную эмпирически-теоретическую природу, но и повседневная реальность человеческого существования быстро впитывает фрагменты научной картины мира, превращаясь в сложное кентаврическое образование, все более вплетая человека в паутину, которую ткет его же собственный разум. Особую роль играет в этом даже не столько сама наука, которая обладает сложным эзотерическим языком, понятным лишь для специалистов, но особая прослойка популяризаторов и интерпретаторов науки, налаживающих связь между сферой собственно научных исследований и повседневной реальностью, адаптирующих научные теории к области публичного дискурсивного пространства (включая, например, важнейшую в этом отношении систему общего начального и среднего образования). На этой же границе возникают и разнообразные ложные образы науки, которые не только подменяют ее теорию и практику в представлениях людей, никак не связанных с научной деятельностью, но в пределах самой науки, где — в силу катастрофически возросшей специализации — ученые, работающие в одних областях, лишь довольно косвенно представляют себе то, чем занимаются их коллеги в других регионах научного познания. В результате как профессиональный мир ученых, так и жизненный мир, единство интерпретации которого обеспечивает нам область взаимопонимания в обыденной жизни, оказывается переполнен многочисленными фиктивными объектами, застрявшими где-то на полпути между наукой и житейской мудростью. Однако действительно драматичной становится ситуация в том случае, если эти натурализованные мифогенные образования кладутся в основание социально-значимых преобразований, рассматриваясь как структуры реальности «как она есть на самом деле». Россия уже жила по правилам одной такой фиктивной реальности (причем и та теория, которая ее описывала, была неоднократно до неузнаваемости переинтерпретирована), однако это не значит, что существуют другие, действительно правильные общественно-экономические концепции, руководствуясь которыми можно достигать положительного прогнозируемого эффекта. Сколь бы замечательных и изящных математических моделей и предлагала, например, современная экономическая мысль, эти модели, оперирующие схематичными абстракциями действующих агентов экономического пространства, всегда подлежат сопоставлению с альтернативными теоретическими конструкциями. Психология научной работы предполагает уверенность в истинности того, что предлагается ученым в качестве концепции или теории. Его мотивировки при этом могут быть довольно различны — можно рассматривать познание мира как путь богопознания, можно считать, что приобщаешься к божественным истинам или что приобщаешься к сообществу ученых, приоткрывающих извечные законы Природы, можно быть совершенно секуляризованно мотивированным человеком, получающим интеллектуальное удовольствие от абстрактной работы ума, или же считать себя скромным благодетелем человеческого рода и т. д. — в любом случае присущая ученым уверенность в безусловной истинности их построений не может распространяться на тех, кто, опираясь на эти построения, осуществляет определенные практические действия в области социальной действительности